— Гейл, что ты намерен предпринять?

— Напечатать это. Это же новости.

— Но как?

— Как сочтёшь нужным.

Голос Скаррета дрогнул — теперь или никогда, в другой раз он не наберётся храбрости:

— Гейл, ты должен развестись с ней. — Он всё ещё был прикован к месту, голос его сорвался на крик, иначе он не смог бы выдавить из себя: — У тебя нет выбора, Гейл! Надо подумать об остатках репутации. Ты должен подать на развод, именно ты.

— Хорошо.

— Ты согласен? Сейчас же? Сказать, чтобы Пол готовил, не откладывая, необходимые бумаги?

— Хорошо, скажи.

Скаррет выскочил из кабинета. Он побежал к себе, захлопнул дверь и вызвал по телефону адвоката Винанда. Объясняя задачу, он непрерывно повторял: «Брось все дела, Пол, и подай иск сейчас же, поторопись, пока он не передумал».

Винанд поехал в загородный дом. Там его дожидалась Доминик.

Она встала, когда он вошёл, и пошла ему навстречу. Ей хотелось, чтобы он видел её всю — с головы до пят. Он остановился перед ней и смотрел на неё как посторонний наблюдатель — равнодушный свидетель сцены между Доминик и каким-то мужчиной — не Гейлом Винандом.

Она ждала, но он молчал.

— Ну что ж, Гейл, я дала тебе хороший материал, который поднимет тираж.

Он выслушал, продолжая смотреть так, словно происходящее его не касалось. У него был вид кассира, подводившего баланс банковского счёта, по которому превышен кредит и который должен быть закрыт. Он сказал:

— Я хочу узнать только одно, если можно: это случилось впервые за время нашего брака?

— Да.

— Но это не первый раз?

— Нет. Он был моим первым мужчиной.

— Думаю, я должен был это понять. Ты вышла замуж за Питера Китинга. Сразу после процесса Стоддарда.

— Тебе хочется узнать всё? Я расскажу. Я встретила его, когда он работал в каменоломне. Почему бы и нет? Ты закуёшь его в цепи вместе с преступниками или упечёшь на джутовую фабрику. Он работал в каменоломне. Он не спрашивал моего согласия. Он взял меня силой. Вот как это началось. Хочешь это использовать? Рассказать об этом в «Знамени»?

— Он тебя любил.

— Да.

— И всё же построил для нас этот дом.

— Да.

— Мне только хотелось узнать. — Он повернулся, чтобы уйти.

— Чёрт бы тебя побрал! — закричала она. — Если ты можешь это так принять, то какое ты имел право стать тем, кем стал!

— Поэтому я и принимаю это.

Он вышел. И тихо прикрыл за собой дверь.

Вечером того дня Гай Франкон позвонил Доминик. Оставив дела, он жил один в своём загородном имении близ каменоломни. В тот день она не отвечала на звонки, но взяла трубку, когда горничная сказала, что звонит мистер Франкон. Она ожидала бури, но услышала мягкий голос:

— Здравствуй, Доминик.

— Здравствуй, отец.

— Ты собираешься оставить Винанда?

— Да.

— Не надо переезжать в город. Нет необходимости. Не перегни палку. Приезжай ко мне. Поживёшь до процесса по делу Кортландта.

Его тон, прозвучавшая в его голосе твёрдая и простая нота, почти счастливая, заставили её ответить после небольшой паузы:

— Хорошо, отец. — Это было сказано девочкой, дочерью, утомлённо-доверчивой, обрадованной и печальной. — Я приеду за полночь. Приготовь мне стакан молока и пару сандвичей.

— Не гони машину. Дороги не очень-то хороши.

Гай Франкон встретил её в дверях. Оба улыбались, она поняла, что не будет ни расспросов, ни упрёков. Он провёл её в маленькую комнату, где поставил еду на столике у окна, распахнутого в темноту лужайки. Пахло травой, свечами и жасмином в серебряной вазе.

Она сидела, держа в руке холодный стакан, он расположился напротив, мирно жуя свой сандвич.

— Хочешь поговорить, отец?

— Нет. Хочу, чтобы ты допила молоко и отправилась отдыхать.

— Хорошо.

Он взял маслину, насаженную на цветную шпажку, и стал задумчиво рассматривать её, потом поднял взгляд на дочь:

— Послушай, Доминик. Не буду и пытаться понять, но мне ясно, что ты поступила правильно. На сей раз это тот мужчина, который тебе нужен.

— Да, отец.

— Вот почему я рад.

Она кивнула.

— Передай мистеру Рорку, что он может приезжать сюда, когда захочет.

Она улыбнулась:

— Передать кому, отец?

— Передай… Говарду.

Её рука лежала на столе, её голова склонилась на руку. Он смотрел на её волосы, золотистые в свете свечей. Она сказала, потому что так было легче заглушить тревогу:

— Не давай мне свалиться и уснуть здесь. Я устала.

Он ответил:

— Его оправдают, Доминик.

Каждый день по распоряжению Винанда в его кабинет доставляли всё нью-йоркские газеты. Он был в курсе всего, о чём писали и шептались в городе. Все понимали, что история подстроена самой Доминик: не будет же жена мультимиллионера в подобных обстоятельствах сообщать о пропаже кольца в пять тысяч долларов, но это не помешало принимать историю, как её подали. Самые оскорбительные домыслы печатались в «Знамени».

Альва Скаррет отдавал все силы и страсть этой кампании. Он пустился в неё как в крестовый поход, с жаром преданного вассала, считая, что может искупить прошлое, когда он, возможно, был недостаточно лоялен к Винанду. Он восстанавливал честь его имени, всячески ухищрялся представить Винанда жертвой великой любви к распущенной женщине. Именно Доминик вынудила мужа поддержать безнравственное дело вопреки его желанию, она чуть не погубила его газету, положение в обществе, репутацию, достижения всей его жизни — и всё ради любовника. Скаррет заклинал читателей понять и простить своего патрона, фигуру трагическую, но оправдываемую жертвенной любовью. Расчёт строился на контрасте: каждый грязный эпитет, которым награждали Доминик, оборачивался сочувствием к Винанду, и это подхлёстывало Скаррета. Приём сработал, общественность откликалась, особенно пожилые читательницы. Постепенно, с трудом газета становилась на ноги.

Стали приходить письма с выражением глубокого сочувствия, читатели не стеснялись в выражениях, осуждая Доминик, вплоть до нецензурных слов.

— Как в былые дни, Гейл, — торжествовал Скаррет, — совсем как прежде! — Он кучей вываливал письма на стол шефа.

Винанд одиноко сидел в кабинете, просматривая корреспонденцию. Скаррет и не подозревал, какие страдания приносили Гейлу Винанду эти груды писем. Винанд заставлял себя читать каждое письмо. Когда-то он так старался оградить Доминик от газет…

Встречаясь с Винандом, Скаррет заглядывал ему в глаза с мольбой и надеждой, как усердный ученик, ожидающий похвалы учителя за хорошо усвоенный урок. Винанд молчал. Раз Скаррет отважился:

— Неплохо сработано, Гейл?

— Да.

— Как ты думаешь, что ещё можно из этого выжать?

— Это твоя забота, Альва.

— Безусловно, она всему причина, Гейл. Задолго до всей этой кутерьмы, когда ты женился на ней, у меня были опасения. С этого и началось. Помнишь, ты запретил нам писать о свадьбе. Это был знак. Она подорвала «Знамя». Но будь я проклят, если не восстановлю всё на её костях. Всё как раньше. Наше «Знамя».

— Да.

— Гейл, что ещё предпринять?

— Всё что хочешь, Альва.

XVIII

Ветка дерева заглядывала в открытое окно. Листья шевелились на фоне неба — посланцы солнца, лета и неисчерпаемо плодородной земли. Доминик понимала мир как вместилище жизни. Винанд видел жизнь в руках, сгибающих ветвь дерева. Листья касались шпилей и башен на линии горизонта далеко за рекой. Небоскрёбы стояли в потоках солнечного света, выбеленные расстоянием и жарой.

Зал суда был заполнен толпой, пришедшей на процесс Говарда Рорка. Рорк сидел за столом защиты. Он внимательно слушал.

Доминик устроилась в третьем ряду среди зрителей. Казалось, что она улыбается. Но это была не улыбка. Она смотрела на листья в окне.

Гейл Винанд сел в конце зала. Он пришёл один, когда зал был уже полон. Он не замечал любопытствующих взглядов и вспышек фотокамер, сопровождавших его появление. На минуту он задержался в проходе, рассматривая зал. На нём был серый летний костюм и летняя шляпа с полями, загнутыми вверх с одной стороны. Его взгляд задержался на Доминик не дольше, чем на других людях в зале. Усевшись, он посмотрел на Рорка. С момента его появления Рорк всё время поворачивал голову, чтобы взглянуть на него, но Винанд всякий раз отворачивался.